Соленая Падь. На Иртыше - Страница 116

116

— Черненко! — вызвал Петрович. Потом поправился: — Таисия Аполлоновна Черненко…

Поднялась Тася, побледневшая по желтому загару. Встала прямо. Встала и стояла молча. Ее ждали, но не дождались — вдруг вскочил Кондратьев, взмахнул рукой.

— Да вы в Соленой Пади — одни только заговорщики, да? Брусенков признается в заговоре против Мещерякова, а Мещеряков — осведомлен и молчал! И Довгаль — полностью в курсе? Вы все — одна шайка, одна круговая порука?

За всех ответил Кондратьеву Брусенков:

— Тебе не все наши обстоятельства ясные и понятные. Ты армиями не сливался, не знаешь, что это такое. У тебя штаб — районный, а не главный. Отсюда — твои ошибки. Ты Мещерякову нападение на главный штаб в вину не ставишь, а когда я хотел поступок заранее пресечь — у тебя рот до ушей: «Заговор!» Какой заговор? В чем? Скажу: с целью была брошена граната, но без капсюля. Отсюда сразу видать, какое это было покушение — я хотел говорить с главкомом в присутствии военной силы. Тех пятерых человек с оружием, которых Мещеряков хотя и считал, все же среди их одного недосчитался. Хотел показать, что когда у его есть армия, то у нас — какое-никакое, а ополчение. Тем самым сбить у его хотя бы отчасти партизанскую замашку на главный штаб. Все — абсолютно верно.

Но Кондратьев не успокаивался, хотел узнать:

— Может, и ты, Петрович, был полностью в курсе? И ты — во всем участвовал?

— Товарищ Черненко! — снова вызвал Петрович и снова поправился: Таисия Аполлоновна!

Через небольшие оконца на бревенчатые стены, на некрашеный пол, на людей, которые сидели по скамьям и табуреткам и прямо на полу, падал пестренький осенний свет не пасмурного, но и не погожего дня, пробирался сквозь махорочный дым.

В одном углу еще не достроенной до конца, но уже заброшенной и нежилой избы проступала густая паутина. Изукрашенная в неожиданно веселые и яркие краски, она тянулась от потолка к полу и к двум стенам, отгораживая темноту угла; в другом месте этот свет падал на травинки, кем-то занесенные сюда, поблеклые и стоптанные; на столе, вокруг которого тесно сидели люди, проступали следы клеенки — белые, расплывчатые и, должно быть, липкие, еще зеленая бутыль без горлышка лежала на полу, у самого плинтуса, а на потолке отчетливо проступали два следа белильной кисти… Или когда-то хозяева прилаживались белить потолок прямо по доскам, без штукатурки, или просто кто-то баловался известкой — только остался этот след из двух белых полос крест-накрест.

Тася смотрела на эти полосы…

— В чем дело, товарищ Петрович? — спросила она наконец.

— Правильно ли говорит Брусенков?

— Он говорит правильно…

— Все ли он говорит?

— Не считаю нужным что-то добавлять.

Тогда Петрович вдруг улыбнулся. Мило улыбнулся, ласково, почти засмеялся и спросил:

— Ну, вот что, девочка, тогда расскажите — кто вас украл? И почему? В ночь перед боем за Малышкин Яр.

— Я уже рассказывала тебе об этом, товарищ Петрович. Когда ты меня допрашивал. Опять допрос?

— Вы не все рассказали.

Тася пожала плечами, и стало видно, что отвечать Петровичу она больше не будет.

— Слушай, главком, — спросил тогда Петрович, — ты приказывал товарища Черненко арестовать, потом — поручил мне допрос. В чем ты ее подозревал? Подозрение было?

— Было… Когда приказал допрашивать, значит, было.

— Объясни.

— Она знала, кто ее похищал. Но вот так же, как сейчас, не хотела сказать. Это и есть мое подозрение.

— Ну, а ты знаешь, кто был в этом замешан? В похищении?

— Может, это не вовсе нужные подробности? — спросил Мещеряков.

— Кто был замешан, — повторил Петрович, — кто?

— Одного я будто бы признал: Юренев Антоха, племяш моего хозяина Никифора Звягинцева. Ему я и крикнул тот раз ночью через овраг, чтобы бросил Черненко с тарантасом в целости и невредимости. Если не бросит — пригрозил сжить со свету всех его родственников. На родственников сделал упор. Он понял. И бросил. Но если я признал человека в темноте, товарищ Черненко не могла не признать его при свете, когда он ее похищал. Она не могла его не признать — он при Брусенкове в былое время кучерил. Давайте, товарищи, считать случай до конца исчерпанным. Черненко не хотела на Брусенкова слишком грешить, его обвинять, так и я тоже не хотел этого. Я ее арестовал. Было. Но — все мы за справедливость готовые жизнь отдать. И как бы нам при этом друг на дружку не замахиваться?

Все в том же неярком свете, в густом дыму, клубившемся длинными клочьями, снова поднялась Тася, посмотрела на Мещерякова. Гимнастерка была ей великовата, свисала с нешироких, чуть приподнятых кверху плеч.

— Ты что же, Мещеряков, все еще мальчик? — сказала она. — И не понимаешь, что все может быть? Может быть, я слишком многое знала и Брусенков хотел убрать меня. Может быть, он не доверял мне больше. Может быть, я сделала уже все, что должна была сделать. Может быть, может быть, может быть… Их — сколько угодно, и каждого «может быть» достаточно, чтобы главный штаб, товарищ Брусенков убрал меня. Это его право. С этим я пришла к нему. Он не обманывал меня, я — его. Если же кто-то из нас к этому не готов в любую минуту — тогда ему не надо начинать то, что начали мы. А если без этого убеждения он все-таки начал — он преступник. Рядовой или главнокомандующий — он преступник!

— Девка-то! А-а-а? — вздохнул урманный главком.

…Больше суток Тася Черненко провела под арестом в кладовой вот этой же протяжинской избы, а потом был допрос — и опять в этой самой комнате с белым крестом на темном дощатом потолке. Разбитая зеленая бутыль и тогда лежала на полу. А нынче Тася Черненко с новой силой почувствовала свою решимость — всею жизнью, всею смертью принадлежать единственному. Она хотела научиться и научилась принадлежать до конца.

116