Соленая Падь. На Иртыше - Страница 115

115

Как раз в это время Мещеряков спрашивал себя: «Уехать? Коренника засупонить?»

Кондратьев ответил:

— Я, подобно Куличенко, за полками, когда они изменяют делу революции, не побегу. И подобно тебе, Брусенков, из нее, из революции, одну только власть делать не буду. Не для этого она. Мы с тобой, когда скрывались в кустах, поднимали народ на борьбу, не для этого начинали и поднимали!

— Смешно! — ответил Брусенков снова. — Конечно, смешно! Эти твои слова о себе самом на то и годные, чтобы раз один ими попользоваться, после выбросить куда подальше, забыть навсегда. Может быть только одно, а не два: либо ты, подобно Куличенко, побежишь за полками, либо, подобно Брусенкову, будешь держать твердую власть в твердых руках. Выбирай! Это нетрудно выбрать. Для честного революционера.

И тут поднялся Петрович, сказал громко:

— Дальше — я!

— Куда же — еще-то дальше? — не спросил, а с каким-то даже восхищением проговорил урманный главком.

Петрович, вытянувшись в небольшой свой рост, протирал очки, будто писать собирался или разглядывать через эти очки Брусенкова. Спокойно протирал, стоя прямо, требуя, чтобы все дождались, когда он с очками кончит. Кончил, сказал:

— Сейчас — только одни факты.

Уже что-то подозревая, какую-то неожиданность, Брусенков как будто даже с интересом согласился:

— Ну, и что? Факты так факты! Высказывай!

— Высказывать будешь ты… Самый первый вопрос: когда Стрельников бросил гранату в окно главного штаба — для чего это было сделано? Испугать Мещерякова? Или — схватить его?

Все стали глядеть на Брусенкова. А тот оглядывал каждого. Глядел и думал.

— Что делал — на все были соображения, — ответил после долгого молчания Брусенков. — Лучше сказать — было ясное подозрение, а когда так — я и делал, как мне подсказывала моя революционная совесть, бдительность и обязанность. Я сейчас — начальник главного штаба и тогда им же являлся. И когда бы я тот раз не применил мер, то сию минуту я был бы уже действительно перед всеми вами виноватый. Но я уже тогда подозревал измену — то ли Куличенко, то ли самого Мещерякова, это все одно. Подозревал, что при удобном случае главком бросит армию на произвол, как в действительности после и было. И только ты, товарищ Петрович, не щадя своей жизни, смог в его логово поехать, уговорить его… И то — заплатив цену. Цена немалая — разгон главного штаба, хотя и не удавшийся до конца, опять же благодаря другому истинному революционеру товарищу Довгалю. Кому обстановка все еще не ясная? Кому не ясный ответ?

— Не ответ. Хотел ли ты Мещерякова устранить? Своею единоличной властью?

— Хотел выяснить истинные мещеряковские намерения, свои единоличные подозрения.

А Мещеряков уже знал, что следующий вопрос Петрович задаст ему. Имел на это право. Обязан был задать. Не мог не задать вопроса комиссар своему главкому, и ощущение подсудности, острое и тревожное, снова охватило Мещерякова. Судили его. Судили Брусенкова. Судили их вместе, заодно.

— Товарищ главком, было ли тот раз на тебя совершено покушение? спросил Петрович.

— Настоящих фактов нету.

— Какие есть. Честно и откровенно. Ну? Ну, Мещеряков!

— Откровенно — это было покушение…

Тася Черненко уставилась на Мещерякова.

Брусенков захохотал, и тогда Тася Черненко обернулась к нему.

Кондратьев и Говоров привстали вместе. Вместе и снова опустились на лавку.

Брусенков хохотнул еще раз:

— Чем доказываешь?

— Ничем… Тот день в главном штабе было четверо вооруженной охраны. Они и прибежали, когда ты, Брусенков, крикнул: «Граната!» До того случая было всегда двое.

— Пятеро! — заметил Брусенков. — Пять человек было назначено. Одного не сосчитал. Накануне того дня новый порядок был введенный в помещении штаба. И существует по сей день. Я ошибку сделал — не предупредил тебя заранее, чтобы ты не опасался входить в главный штаб. Ну, а когда ты все ж таки заметил это — и не входил бы. Вернулся, взял бы для охраны взвод. Либо — эскадрон!

— Не вернулся… — вздохнул Мещеряков. — Надо было, но не вернулся. Хотел испытать тебя. И — себя.

Теперь захохотал урманный главком, стал глядеть вокруг, будто ожидая себе похвалы. Не дождался.

— Скажи ты, товарищ Довгаль! — спросил Петрович, когда этот смех наконец замолк, — что известно тебе?

Довгаль молчал все нынешнее совещание. И сейчас трудно было ему говорить.

— Утром того дня в избе Толи Стрельникова было нас пять человек, сказал наконец он. — Пятеро членов главного штаба. Обсуждали — убрать либо нет товарища Мещерякова. Не договорились ни на чем, хотя постановили поставить вопрос на собрании, свести лицом к лицу товарища Брусенкова с главкомом. Я и поехал собрать на Сузунцевской заимке партийцев, все остальные — в штаб. Там и произошло… На собрании же не произошло ничего, тем более что на обратном уже пути Брусенков обещал мне не принимать против главкома негласных и единоличных шагов. — Довгаль вздохнул, а Мещерякову стало чуть полегче от этого громкого, непомерно тяжелого вздоха.

— А теперь — расскажи, товарищ Довгаль, как главком разгромлял и твой собственный, и главный штабы? — попросил Брусенков. — Ты и этому — тоже свидетель.

— Свидетель… — подтвердил Довгаль. Опять вздохнул, и опять Мещерякову стало как будто легче, но только — очень почему-то жаль Довгаля.

Однако Петрович не послушал Брусенкова.

— Стрельников? — спросил он так же громко.

— Ну и что — Стрельников… — отозвался тот. — Ну и что? Мне велено было с улицы бросить гранату, я и бросил! Тем более она без капсюля! Все.

115