Соленая Падь. На Иртыше - Страница 93

Старики все враз махнули бородами, поклонились.

Мещеряков слушал их стоя. После сел. Подумал и обрадованно сказал:

— Ну как же — конские базары здешние я вот с каких пор знаю! Чуть-чуть показал над столом. — Мы с дядей Силантием, с первым жителем Соленой Пади, — известная у его была фамилия — Дитяткин, Дитяткин Силантий Кузьмич, — так с им, бывало, в Моряшиху наезживали. Торговали коней рабочих и выездных. На бегах — сибирских и киргизских — деньги ставили!

— Выигрывали? — ахнув и подавшись тощим телом вперед, спросил старик с мочальной бородой. — Выигрывали али как?

— По большей части все ж таки выигрывали. Силантий Дитяткин, дядя мой, на коней глаз имел. И меня учил.

— Силантий Дитяткин, он, правда что, — известный был житель в здешней местности. И вокруг далеко. Хотя и не слыхать было, чтобы сильно ставил и сильно же выигрывал. Я уже игроков-то зна-ал! Наперечет! А за тебя вот, товарищ Мещеряков, не сомневаюсь: когда не было бы тебе удачи на конях, не было бы ее, обратно, и в военных действиях! Неизменная примета — либо везде, либо нигде! Особенно, сказать, на конях делается проверка человеческой удачливости.

— Он у нас сильно удачливый, наш главнокомандующий, — снова вдруг и очень как-то ласково подтвердил Брусенков. — Он у нас фартовый!

— А как же по-другому? — удивился Мещеряков. — Военный без фарту — он кто? Он уже мертвец либо инвалид. Ясно каждому. И вот еще — господа ли, товарищи ли старики, — снова и уже торжественно обратился он к представителям моряшихинского общества, — армия и народ выражают вам благодарность за вашу сознательность. Горячо выражают, можете этим сильно гордиться. Еще против того, как вы сказали, мы возьмем у вас коней по одному с каждых четырех, и чтоб без обману были годные к военной службе, а не какие-нибудь там козьеногие. Еще озаботиться вам придется насчет зимнего обмундирования ар-ми, то есть поглядеть, чтобы ни в одном дворе более двух полушубков не оставалось, разве только в самых многосемейных. Норму на пимы сейчас не скажу, но она тоже будет, сомневаться не приходится. Что касается нахождения нашей армии, то подумайте сами — как же это можно? Война идет не из-за одной деревни, хотя бы даже из-за вашей. Идет и за соседние села тоже, и за всю мировую революцию. Так что мы будем находиться, где велит нам воинский долг и революционная обстановка. — Повременил Мещеряков. Пригляделся к тому, к другому за столом. — Но в то же самое время, я так думаю, — продолжил после этой приглядки, — в Соленой Пади может нынче покомандовать главный штаб, а я только на моряшихинском направлении возьму задачу воевать с Колчаком. Так складывается либо может сложиться. На сегодняшний день.

Старики переглянулись, подумали и возликовали; с мочальной бородой старик кинулся Мещерякова обнимать. Тот сказал:

— Рано, отец! Преждевременно. Я вообще говорю, а Моряшиху мы сегодня в ночь можем оставить, не взыщи!

Старик все равно обнимался, Мещеряков из-за его бороды наблюдал за Петровичем. Тот весь изменился, неожиданные были для него эти слова. Брусенков сидел — ничего на лице, и только о чем можно было снова догадаться, что в самом деле нету между ними никакого сговора.

Прасолиха от страха, от смущения избавилась, слушала, что Мещеряков говорит и, главное, как говорит, как рукой при разговоре делает, как брови сводит, как ласковость либо суровость в его голосе звучат… Ну и что же, пусть послушает. Поглядит!

— Королев, — сказал он, обращаясь к хозяину. — Королев, ты уважь-ка представителей, сделай милость! Хотя местов за столом уже нету, я думаю, представители не обидятся, когда им в соседней каморе накроют и хорошо поднесут. Прошу, товарищи старики! Прошу отметить нашу победу, а также дружественное отношение между народом и армией!

Старики еще не ушли в соседнюю комнату, Петрович снова наклонился к Мещерякову, сказал тихо:

— Ну и что же? Не интересует тебя положение нашей армии, Ефрем? Нисколько не интересует?

— Интересует. Жду, когда знающие мне скажут. Когда они приехали сказать, а не скрывать.

— Ну вот и дождался. Сообщаю — твой бывший так называемый комиссар Куличенко увел два полка в Заеланскую степь! Точнее, они его увели за собой, заеланцы, а он — изменил нашему делу, дезертир революции! Интересно, да?

Мещеряков поднял брови, рука у него остановилась над сковородкой с карасями, но ненадолго.

— Давай вот этого еще покушаем, — предложил он Петровичу. — Напополам? Ты рыбьи головы хорошо ли глодать можешь? Там внутри имеется очень вкусное. — И стал это место зубами прокусывать, а сам представил себе Куличенко…

С бородой, с круглым брюшком и сутуловатой спиной. Из кавалеристов. Всю войну провел на коне, а вернулся в Верстово — и года не минуло, выросло на нем брюхо. Он как-то сильно загрустил, все рвался на коня обратно и с радостью пошел в партизанскую конную разведку. Гонял по степи, рубился лихо, шел все выше, уже был в армии верстовской вторым лицом после Мещерякова. До объединения. А когда верстовская и соленопадская армии объединились, он сник, запросился на самостоятельные действия. Обещал с двумя полками сильно бить противника на Моряшихинской дороге. Что обещал, а что сделал?! У него и семья осталась в Верстове — куча ребятишек, жена в положении, свои и женины старики родители, не говоря уже обо всем прочем, о политике хотя бы. Куличенко главнее всего на свете — командовать и быть командиром. Он им и стал — главнокомандующим заеланской армией. Что не он повел людей, а они повели его за собой — он этого не замечает. «Ведь сколько жил с Куличенко рядом, — подумал Мещеряков, — с самого ребячества, потом больше года воевали вместе в партизанах, а так и не увидел его. Он ушел — тогда увидел. Понял, почему и как ушел!»