Соленая Падь. На Иртыше - Страница 108

108

Слова «реорганизация главного штаба» ему сильно понравились. Может быть, не раз еще приведется говорить эти слова и про себя, и даже вслух?

И Мещеряков вошел в соседнюю комнату, а там на широченной деревянной кровати без подушек и одеял прямо поперек потрескавшихся черных досок лежал Жгун. Не то спал, не то не спал. Как только Мещеряков к нему вошел, приподнялся, протянул за приказом руку.

Прочитав параграфы, Жгун длинным сухим пальцем указал на бумажке:

— Вот сюда… о том, что ты призываешь к решающему сражению. Вот сюда!

Мещеряков кивнул. Он и сам все еще подозревал, что в приказе не хватает каких-то слов. Он вернулся, снова и очень старательно обмакнул ручку в чернилку.

«Призываю всех и каждого солдата и командира на подвиг. Победы, до сего времени нами одержанные, — это лишь начало решающих сражений, которые в настоящее время будут разыгрываться на истерзанных наших полях и нивах, писал он снова. — С верой в правое дело, в мировую справедливость человечества, с желанием победить или помереть каждый из нас вступает нынче в эти грозные сражения. Наша победа — неизбежна! Светлый день соединения с непобедимой Красной Армией — неизбежен!»

И с каждым словом все больше волновался, все больше чувствовал, как снова становится главнокомандующим, как по новому счету будет воевать с противником. Одернул на себе гимнастерку и строевым шагом вернулся к Жгуну, громко прочитал ему и этот параграф.

Жгун встал, тоже слушал. Стоял «смирно». Потом сказал:

— Безотлагательно разошли по армии. Сейчас же!

После того как Мещеряков уходил под Моряшиху, они со Жгуном встретились сегодня впервые. Жгун глядел пристально, то и дело подтягивая на перевязи руку. Должно быть, все еще сильно болела у него рука. Повторил еще раз:

— Пошли по армии безотлагательно. До начала совещания. — Опять сердито посмотрел на Мещерякова. Такого взгляда у своего начштабарма Мещеряков не видел, не приходилось. — Так вот, товарищ главком, нынче спросят с тебя ответ. И всем нам тоже необходимо понять — что мы делаем? Иначе — как же делать дальше? По чести и совести?

— Одержу победу — вот мой суд, мое оправдание. Все, что касается приказа, — пойдет срочно, экстренно, строго секретно, — ответил Жгуну Мещеряков.

А нынешний суровый взгляд Жгуна был даже мил ему.

В полдень стали собираться в Протяжном представители районных и главного штабов. Мещеряков рассматривал людей.

Были лица известные — все тот же Брусенков, Довгаль, Толя Стрельников, Тася Черненко. Были Петрович и бывший комполка двадцать четыре, ныне комдив-один. Он уже сделал несколько небольших, но удачных сражений, успел. В самом деле — расторопный парень.

Появился краснолицый представитель какой-то вновь восставшей местности, расположенной на севере, в самом урмане, после — начальники и комиссары отдаленных районных штабов, их в разных местностях называли тоже по-разному.

Всего человек двадцать — двадцать пять.

Представители Луговского районного революционного штаба были нынче в центре общего внимания.

Почему-то вдруг вспомнили все разом, что и восстание загорелось именно в Луговском, потом пошло и пошло по Нагорной и Понизовской степям, осенью прошлого года перекинулось в Верстово, а ранней весной — в Соленую Падь; что Луговской РРШ — самый крупный по числу волостей.

Представителей Луговского РРШ было двое, ни того, ни другого Мещеряков никогда прежде не видел. Один из них — высокий, лысый — подошел к нему:

— Кондратьев!

Поговорили.

Кондратьев — из питерских, из рабочего продотряда — оказался в курсе военных событий на Освобожденной территории.

Мещеряков зорко приглядывался к собеседнику. Слухи о человеке с некоторых пор были повсюду — в здешней местности и в Верстовской. Говорили смелый человек, очень головастый и — кремень, бьется с белыми насмерть.

«Все правильно, — думал Мещеряков, разговаривая, слушая тяжковатый, нутряной голос Кондратьева. — Правильные идут слухи, такой он и есть, этот человек…»

Приятно стало. Радостно как-то.

После Мещеряков спросил:

— А напарник твой?

Он подумал, что если Кондратьев — человек пришлый, так помощником у него обязательно должен быть кто-нибудь из местных мужичков. Может, известный Мещерякову не в лицо, так снова понаслышке.

Но и второй представитель оказался не кто-нибудь, а матросик. По веселому синему рисунку, выползающему из-под рукава на кисть правой руки, это было видно. Напирая на «о», матросик сказал:

— Говоров Андрей…

Пороховой. Через огонь, воду, медные трубы проходил не раз. Невысок, двигается, говорит будто бы с ленцой. Кое-что от матроса образца 1917 года и до сего дня оставалось: татуировка, сердитый вид.

— Балтика? — спросил Мещеряков.

— Черное море.

— А-а-а… Черное.

— Не нравится?

— Черное — оно в пятом году хорошо себя показало. А в семнадцатом, при полном одобрении тогда еще морского Колчака, посылало делегацию в Питер. Триста человек. Агитировать за продолжение войны до победного конца.

— А ты — знаешь?

— Знаю. Видел, делегатов этих в Питере таскали по нужникам. Макать. Смотреть не ходил, дошло ли до конца — говорить не могу.

Мещеряков хотел пошутить, а матросик в лице переменился.

— Говоришь по-чалдонски. А в Питере бывал! Уже не с той ли пехотой, которую временщики к себе на помощь вызывали?

Вот так пошутил. Познакомился!

— Не с той… Был делегатом от фронтового солдатского комитета к Питерскому Совету.

108