Соленая Падь. На Иртыше - Страница 101

К оглавлению

101

— Ах, какая тут беда?

— Никакой нету! — ответила Дора. — Никакой! Нету! Нету!!

Дверь снова закрылась. Почти тут же, в тот же миг и раздался тогда в первый раз голос Евдокии Анисимовны:

— Бе-ежал бродяга с Сахали-ина-а-а-а…

И голос Ефрема вступил живо и звонко:

— Звери-и-ной у-зко-о-ю тропой.

А дальше Дора уже не слышала… Плакала.

Голоса она испугалась прасолихиного: голос тогда слишком громко, радостно и счастливо запел…

Мужчины — те от страха убивают. Испугается один другого, что тот его сильнее либо счастливее, — и убьет. Легкая жизнь! А женщине как быть?

Прасолиха пела, а Мещеряков в амбарушке слушал. Кончится это пение или никогда не кончится? Тронул Петровича за плечо, спросил:

— Ты вот что, товарищ Петрович, ты в разных бывал государствах, знаешь чужие наречия. Как сравниваешь: сильно мы дикие, мужики? Все-то нам можно да?

Петрович удивился:

— К чему это тебе — нынче, в таком виде?

— Об этом в таком виде только и спрашивают.

— Разные мы. Слишком разные. Мы с тобой и то разные. Ты — и то.

— Ничуть не удивляюсь, — сказал Мещеряков, — не телята пришли в командиры, в главные и прочие штабы. Пришли те мужики, которые с норовом. Каждый со своим. Каждый устраивает самодельную Советскую власть. Хотя она и побыла уже, и дала пример, но еще далеко не достаточный. Еще не настоящая у нас, не фабричная работа, а каждый делает на свой лад. Уже сейчас не жалко кое-что побросать как негодное. Вот так… — Вдруг совсем неожиданно спросил: — Слушай, а ведь я в Протяжном товарища Черненко заарестовал. Что с ней после было? Ты ее случайно не освобождал?

— Освобождал.

— Спрашивал об чем?

— Спрашивал.

— Так, может, тебе стало известно — зачем она на Протяжный ехала? И кто ее украл?

— Это пока еще непонятно. До конца.

— Вся она непонятная — эта товарищ. Вся!

— Она — мешает тебе?

— Кто ее знает…

Мещеряков все время будто о чем-то думал, что-то соображал, а Петрович следил за ним. Потом Петрович и еще спросил:

— Ладно. Про Черненко Таисию ты ничего не знаешь. Все может быть. А про Брусенкова?

«Нет, шельма, не купишь! — ласково подумал Мещеряков. — Сперва ты сам должен мне сказать… Когда хочешь быть моим комиссаром, а я тоже хочу быть под твоим идейным руководством!..» И он усмехнулся, погладил Петровича по лохматой бурой головке, теплой и толковой. Толковость эту почувствовал на ощупь…

— Про Брусенкова я вчерась все сказал. Как заменил он Крекотеня, что и как у него из этого получилось. Или мало тебе, комиссар?

— А еще? Дальше?

— Дальше, я начальнику главного штаба не судья.

— И дурак! — сказал Петрович. — Точно — дурак! Не пришло в твою голову — в трезвую и пьяную, — что я за этим за судом, по крайней мере за арестом, Брусенкова к тебе и привозил? Когда он сам взял на себя обязанности Крекотеня. И тем самым полностью стал тебе подчинен, полностью перед тобою ответственным и — подсудным.

— Ты скажи — интересно-то как! — воскликнул тут Мещеряков, обеими руками хлопнув себя по кожаным наколенникам галифе. — Ей-богу, интересно! И ведь было дело — догадывался я об этом! Только не до самого конца. Не веришь, что догадывался? Нет?

— Догадывался и отпустил Брусенкова живого-невредимого. И он уже снова — не военный человек, а полноправный начальник главного штаба. Как таковой имеет теперь все, чтобы тебя судить. И будет судить.

— Это очень интересно! — согласился Мещеряков. — Очень! — Спустя время вздохнул и спросил: — Что за умолчание еще существует, товарищ Петрович? С твоей стороны.

— Нету такового.

— Под Малышкиным Яром хотел ты меня заарестовать?

— Нельзя было. Хотя и жалко, что нельзя.

— Почему бы это?

— А толк? Расстрелять тебя — армия останется без настоящего и любимого главкома. Арестовать временно — после этого ты уйдешь с должности сам. И получается — результат один и тот же, плачевный… Вот ведь как получается.

— Рассудил.

— Кроме этого, я тебя люблю, Ефрем. Без умолчаний.

— Почему же сразу и не объявил, зачем привез ко мне Брусенкова?

— Ты сгоряча тут же его бы и хлопнул. Мог бы?

— Сгоряча — все может быть.

— А нужен ревтрибунал. Нужен революционный порядок. Нужно, чтобы ты сам размыслил, пришел к необходимому выводу, осознал обстановку.

Тут Мещеряков протянул руку, еще потрепал Петровича по голове, подождал и слегка обнял его за плечи.

— Сильнейший товарищ! — сказал он тихо и доверительно, а потом крикнул в голос: — Ребята! Выпьем за вновь произведенного комиссара всей нашей армии! За настоящего! А то до сей поры было — одни только разговоры, а ничего такого настоящего не было!

Сильно пьяные ребята выпили еще. Которые вчера хотели вывести Петровича за амбарушку, те пили с особым старанием.

Мещеряков спросил:

— Еще вопрос, товарищ Петрович. Самый последний.

— Слушаю, Ефрем.

— Почему ты прибыл ко мне далеко не один? С цельной ротой спасения революции? Почему?

Тут Петрович снова вытаращил бурые глаза, теперь они были до крайности удивленными. Часто заморгали.

— Господи боже мой! — проговорил он негромко. — Так ведь это же был конвой! Над Брусенковым конвой. Я-то считал — как ты этот конвой увидишь, так сразу же поймешь, в чем дело. И уже сам это дело продолжишь. Как полагается!

Мещеряков вдарил себя по кожаным коленям, потом тоже вытаращил на Петровича круглые голубые глаза, а тогда и заржал — прерывисто и округляя красный, чуть припухший рот… Верно, что смех его был похож на ржанье — не очень громкое, не взрослое, а жеребячье.

101