Соленая Падь. На Иртыше - Страница 134

134

Конфискации у трудового населения отменяются раз и навсегда. Это соответствует первому условию справедливости, ибо изъятие плодов труда у человека, эти плоды создавшего, есть надругательство над человеком, над самой идеей труда и худший вид эксплуатации человека человеком, а экономически это есть подрубание сука, на котором развивается государство, какую бы политическую платформу оно ни осуществляло.

Тут Петр Петрович Глухов помолчал. Стало понятно, что все это были цветочки, о ягодках он скажет сейчас.

И Глухов в самом деле поднял обе руки, еще утишил слушателей, а потом пояснил, что:

— Карасуковская республика твердо стоит на платформе Советской власти. Однако она учитывает, что любая партийность — это прежде всего утеснение, причем утеснение прежде всего трудящегося — крестьянина и рабочего. Служащего партийность не касается, даже наоборот — он от нее получает жалованье. Нетрудовому элементу, тунеядцу, — тому тоже наплевать на все; как всегда, страдает в первую очередь производитель материальных ценностей. Интерес трудящегося — это непартийный интерес. Отсюда Карасуковская республика торжественно и провозглашает Советскую власть, только без коммунистов.

И Глухов сошел с трибуны и сел в президиум, в котором сидели старейшины всех делегаций, члены главного штаба и еще целый ряд лиц, выбранных в результате голосования при открытии съезда. Однако прежде чем сесть, Глухов обернулся к слушателям, крикнул громко, ясно, по-молодому:

— Советской власти — ур-ра!

«Ура» закричали многие, хотя и очень быстро замолкли, а Глухов поклонился делегатам, тогда уже окончательно и сел на свое место.

К нему посыпались вопросы.

— Почему Карасуковская республика желает называться федеративной?

— Потому что к ней могут присоединяться все другие желающие! — ответил Глухов, привстав.

— Хотя бы и Соленая Падь?

— Хотя бы и она.

— А кто-нибудь уже присоединился к федерации?

— Близко к присоединению стоит Заеланская степь.

— Иначе говоря, тот самый Куличенко?

— Тот самый. Народный герой. Истинный защитник трудящегося человека.

Брусенков сидел рядом с Глуховым, смотрел на него, не спуская глаз. Смотрел, слушал, слегка все время бледнея.

Потом он подвинулся к Глухову, выбрал момент и успел его тоже спросить:

— Я всегда говорил, Петро Петрович, — зря мы тебя выпустили тот раз живым из Соленой Пади. Вишь, каким ты к нам уже вернулся! Жизнь-то подтверждает, а?

— Правильно, — тоже торопливо кивнул ему Глухов, — она подтверждает, что я обязательно должон быть живым и здравствующим! — И стал отвечать на следующий вопрос, поступивший из сумеречной глубины амбара.

Тогда Брусенков разыскал Кондратьева, его лысую голову, придвинулся к нему:

— Ну, как? Как, товарищ Кондратьев? Может, еще подождешь, покуда вместо нас Советскую власть сделает товарищ Глухов? — И он еще продолжал вопросы, но матросик Говоров, который всегда был рядом с Кондратьевым и сейчас тоже не изменил своему правилу, ответил за товарища:

— Спокойно, товарищ Брусенков, спокойно!

— Это Мещеряков может быть нынче спокойный — у него с Глуховым дружба! А моей спокойности откуда взяться?

Опять пожал плечами, и опять пустил дымок матросик Говоров:

— Он, гляди, как хочет с других шерсть стричь, шкуры снимать, товарищ Глухов! Очень хочет! И с ним надо так же — остричь догола, после — содрать шкуру, ну, а после — видно будет. Мещеряков с ним хорошо начал. Очень правильно начал!

— От них, от Глуховых, вреда больше, чем шерсти. Всегда и несравненно!

— И все ж таки сначала его следует оголить!

Между тем вопросы к Глухову все продолжались.

— Почему делегация карасуковцев присутствует в Соленой Пади? Не лучше ли было бы ей на съезде в Моряшихе?

— Нам хорошо хотя здесь, хотя и там. Мы всех понимаем, и нас тоже все. Это потому, что партийная грызня — нам чуждая по духу, а истинная народность у нас ближе всего к сердцу.

— Все ж таки — присутствует ли ваша делегация в Моряшихе?

— Все ж таки присутствует.

— Кто будет за главного в Карасуковской республике? Не товарищ ли Глухов?

— Очень может быть, что он. Но только в начале самом надо договориться в отношении платформ. Личность же — это дело махонькое.

— По какому списку голосовал в семнадцатом году, товарищ Глухов, в Учредительное собрание? По списку номер два? По эсеровскому?

Тут кто-то еще крикнул:

— Или по номеру четвертому — казачьему?

— Или по пятому — кадетскому?

— Я не голосовал, — ответил Глухов, — не принимал участия. Сказать прямо, так за меня голосовали. То есть за мой взгляд на всю жизнь и человеческую судьбу.

Уже стал заметно волноваться и Глухов. Однако все еще отвечал бойко, уверенно.

— Значит, ты был членом учредиловки?

— Не успел. Покуда ехал в город Питер, учредиловки уже не оказалось. Вся вышла.

— И сильно ты жалел по этой причине?

— Не сильно. Там ведь правда что засели слишком эсеры, слишком правые. Они-то и разозлили большевиков. А надо было по-хорошему, то есть сказать за Советскую власть полностью, но опять-таки не сильно большевистскую, а на началах народности.

— Ты, Глухов, значит, за то, чтобы свято место было пусто?

— То есть?

— Или ты не понимаешь — в революции пустоты не может быть? Не будет большевиков — будут эсеры. Не будет эсеров — будет монарх. Не понимаешь либо ищешь себе дивиденду?

— Я от революции дивиденду иметь не могу: в ей нету середки, а есть одне только партийные крайности! И какой бы край ни взял верх, он все одно будет не по истинному смыслу и разуму, а лишь по силе обстоятельств, сложенных революцией. Отсюда — я не против, чтобы революция голосовала за тебя, дорогой, лишь бы за меня голосовала мирная жизнь!

134