Соленая Падь. На Иртыше - Страница 104

104

— А-а-а, товарищ главнокомандующий! Здравствуй, здравствуй, голубчик! Что-то тебя не видно? — встретил Мещерякова старый учитель, заместитель заведующего отделом народного образования.

— Дела!.. — Мещеряков пожал руку с прокуренными желтыми пальцами, а тогда уже посмотрел и на самого заместителя, на лохматые его брови…

— Спасибо тебе! — сказал тот. — Спасибо большое!

— Вовсе не за что!

— Ну как же это — а учителей-то ты освободил от воинской повинности! И — правильно. Это и есть высшая сознательность с твоей стороны.

Как Мещерякову представлялось: летят бумаги главного штаба, сотрудники отделов разбегаются, схватившись руками за головы, а товарищ Черненко, вслед за ней товарищ Струков один за другим прыгают через окошко со второго этажа. Через то самое и прыгают, в которое влетела недавно граната-бутылка, стукнулась в союзку мещеряковского сапога.

Не то получалось.

И дальше было не то: нигде ни души, бумаг как-то совсем мало. Побегав по отделам, Мещеряков распахнул дверь в комнату начальника главного штаба.

Светло еще было, но предметы освещались как бы по какому-то выбору одни ярко и выпукло, другие оставались почти в тени. А мелкие-мелкие осколки стекла в разную силу, но все с одинаковым и каким-то прозрачным блеском глянули на него из щелей между половиц, из-под черной, засиженной табуретки, с подоконника и даже со столовой горки.

Окно тоже таращилось круглым отверстием, и Мещеряков подумал, что граната летела тот раз как-то странно — не прямо, а вращаясь поперек. «Или это безрукие так гранаты бросают?» — удивился Мещеряков и вспомнил Толю Стрельникова в момент, когда Толя по какой-то неведомой случайности остался жив: он ведь уже был на мушке пистолета. Как раз растрепанная белая голова была на прицеле.

Постоял Мещеряков. Приблизился к столу, повернулся спиной и плотно к нему прижался. Пошел обратно к дверям, считая шаги. От стола до порога было шесть шагов и еще чуть-чуть — вершка три-четыре. На пороге обернулся, приподняв левую руку в уровень плеч, положил на нее дуло нагана.

Целился тщательно.

Выстрел был громкий, а чернильница пикнуть не успела. Осколки и капли брызнули в стороны, каждый осколок, куда бы ни упал, везде сочился, каждая капля потекла струйкой, и не фиолетовой, а почему-то черной.

Мещеряков еще постоял, поглядел и захлопнул за собой дверь. В коридоре эскадронцы потрошили мешки с бумагами. Он велел им занятие прекратить:

— Больше от вас не требуется!

Пошел на улицу.

Нет, что-то не то было…

На этом он и бросил бы дело — оно скучным получилось, — но у выхода встретился вдруг Довгаль.

— Лука? Здорово!

Довгаль шагнул навстречу. Здороваться не стал. Спросил:

— Теперь — куда пойдешь? Кого и как громить? Сходня вот еще есть, не тронутая по сей день ни белыми, ни красными. Церква тоже целая по сю пору. Да об чем говорить — тут в любого стрелить, любую постройку пожечь — и не промахнешься: все народу, Советской власти принадлежит. Что же ты стал, как пень, не жгешь, не убиваешь? — Довгаль повернулся и пошел прочь… Но уходил все медленнее, медленнее, вот-вот повернется к Мещерякову снова. И ведь повернулся. Приблизился к нему, опять заговорил: — Слышь, герой, мой-то сельский штаб — он же работает. Нормально справляет дело. Как ты можешь оставить его в целости и невредимости?

Довгаль схватил Мещерякова за руку, а тот как раз набивал трубку. Трубка упала на землю, высыпала коричневую горку табаку.

Говорил Довгаль тихо:

— И это я ездил к тебе представителем в Верстово на предмет объединения наших восстаний? Это я привел тебя в Соленую Падь? Я — сам?

Мещеряков нагнулся, не спуская глаз с Довгаля, поднял трубку, на горку табаку ступил ногой.

— У меня нынче табачок настоящий, магазинный. Сыпать его повсюду вовсе ни к чему!

— Ну? Пойдем в сельский штаб?

— Не балуй!

— Пойдем?!

— Не балуй!

— Так я же тебе — не просто так, я же — дело говорю! — заложив руки за спину, сказал Довгаль. — Дело! — Засмеялся, вздрагивая усиками. — Ведь главный-то штаб нынче только что в сельский перемещен! Только что! Впереди же твоей банды товарищ Петрович взвод латышей выслал и записку — как сделать. Мы и сделали. Успели. Они еще, латыши, предупредили в Старой Гоньбе — встретить тебя хлебом-солью, речь от тебя просить на митинге, одним словом — задержать твой геройский полет, сколь можно. Ну, как — говорена была тобою речь перед народом? В Старой Гоньбе? А теперь я тебя призываю пойдем бить латышей, которые мой штаб охраняют и главный — тоже! Пойдем они же насмерть будут стоять!

— Ты гляди-и! — удивился Мещеряков. — А я-то думаю: что это бумаг такое малое число в главном штабе, куда подевались? И люди тоже? — Он одернул на себе гимнастерку, крикнул эскадронцам, толпившимся у палисадника: — Ребята! Приглашают нас на дело!

Пешие эскадронцы построились было в колонну, но некоторые среди них все еще до конца не протрезвели, баламутили, мешали строю. Конные — человек пятнадцать, — те построились по три в ряд.

Мещеряков шел рядом с Довгалем, говорил:

— Не военный ты человек, Лука. Нет, не военный! Не понимаешь силы оружия — да разве со мной, с моими ребятами, разве можно с нами шутить? Плохо ты придумал. Пеняй на себя.

— Ну, почему же плохо? По крайности вся Соленая Падь, вся нынешняя Освобожденная территория поймут, кто такой истинный Мещеряков. Рано ли, поздно — это надо было людям узнать. Всем. — Довгаль приостановился. — Ну, сейчас спор запросто решится. Я, Мещеряков, не совсем напрасно тебя под огонь латышей веду. К роте спасения революции. Ведь сколько раз мне товарищ Брусенков предсказывал, что ты в конце концов пойдешь разгонять главный штаб! Не поглядишь, что штаб этот сделан для великой пользы трудового народа, для Советской власти, которая уже вот-вот и придет к нам! Я Брусенкову не верил, не мог. Каждому его слову противоречил. А теперь кому мне противоречить? Самому себе? Ну, так пойдем же к латышам, пойдем!

104